Русская политическая культура. Взгляд из утопии (НЕНАУЧНЫЙ РАЗГОВОР) (Часть 1)
Во-первых, хотел бы сразу предупредить, чтобы слово «лекция» и то, что мы находимся в Академии наук, не ввело вас в заблуждение. Мой рассказ будет носить ненаучный характер, а может быть, местами даже антинаучный. Хотя я очень уважаю науку и считаю ее — это прозвучит в моем рассказе — очень важной отраслью для дальнейшего развития России. Я также прошу меня извинить, что, видимо, не смогу обойтись без некоторых слов, которые мне как чиновнику, может быть, и произносить не пристало. Таких, как «холизм», «архетип» и прочее в этом роде. Но, сами знаете, говоря о культуре, трудно держаться в рамках. Итак, давайте поговорим.
Тем из нас, кто любопытен, повезло. Мы живем во времена громадных перемен и больших новостей. Двадцать лет как мы свидетели и участники тревожной и впечатляющей трансформации русского мира. Различия между тем, что было, что есть и что, как предполагается, будет, столь поразительны, что мы часто называем нашу страну новой Россией. Как если бы это был Новый Свет. Или новый дом.
Между тем мы не за морем, место обитания не поменяли. А новое здание российской демократии строится на историческом фундаменте национальной государственности. Можно спорить об особенностях планировки и отделки. Кому-то по душе имперский стиль, кому-то — мещанский, есть любители футуристических экспериментов. Но как бы ни поменялся дизайн
нашего дома, главные его пропорции и отличительные черты предопределены, как мне кажется, фундаментальными категориями и матричными структурами нашей истории, национального самосознания, культуры.
Новый демократический порядок происходит из европейской цивилизации. Но при этом из весьма специфической российской ее версии. Он жизнеспособен в той мере, в какой естественен, то есть национален. Если не отрицает русскую политическую культуру, а принадлежит ей и развивается не вопреки, а вместе с ней.
Демократия в нашей стране в чем-то «как у всех», а в чем-то своеобразна. Так же, как универсальны, похожи, но при этом и уникальны, своеобразны модели наиболее успешных демократий Америки, Европы и Азии.
Чтобы понять, как будет развиваться демократия в России, какая ее модификация применима здесь на практике, нужно определить архетипические, неотменяемые свойства русской политической культуры. Политическая же культура — это одно из проявлений культуры как таковой, в широком и высоком смысле. Стереотипы современной политики воспроизводятся с уникальной матрицы национального образа жизни, характера, мировоззрения.
Попробуем уяснить, какова эта матрица. Какой форме сознания соответствует? Какой способ узнавания и преобразования мира задает? Короче, что есть русская культура?
Ответов может быть множество, но я не решусь дать ни одного от себя. Приведу удивительное по краткости и глубине определение Ивана Ильина: «Русская культура есть созерцание целого». Что-то похожее находим и у Бердяева: «Русские призваны дать… философию цельного духа… Если возможна в России великая и самобытная культура, то лишь культура религиозно-синтетическая, а не аналитически-дифференцированная». О том же у Трубецкого: «Русским более свойственно познание мира религиозной интуицией как органического целого в отличие от Запада, где философы проникали в тайны мира, расчленяя его рассудком на составные части для анализа…». Иосиф Бродский писал о «русском хилиазме», предполагающем «идею перемены миропорядка в целом» и даже о «синтетической (точнее, неаналитической) сущности русского языка».
То есть мы видим, что русское культурное сознание описано как явно холистическое, интуитивное и — противопоставленное механистическому, редукционистскому. Характерно, хотя и спорно, противопоставление русского типа мышления не просто редукционистскому, а редукционистскому именно как западному, то есть не без геополитического подтекста.
По этой версии в нашей мыслительной и культурной практике синтез преобладает над анализом, идеализм над прагматизмом, образность над логикой, интуиция над рассудком, общее над частным. Что, понятно, не означает, будто у русских нет аналитических способностей, а у народов Западной Европы — интуиции. Еще как есть. Тут вопрос соотношения. Русского, скажем так, в большей степени интересует время, а чертеж будильника — в меньшей.
Итак, в основе нашей культуры — восприятие целого, а не манипулирование частностями; собирание, а не разделение. Воспользуемся этим предположением как аксиомой для определения параметров реальной политики.
На мой взгляд, названная фундаментальная данность наделяет российскую политическую практику как минимум тремя яркими особенностями.
Во-первых, это стремление к политической целостности через централизацию властных функций. Во-вторых, идеализация целей политической борьбы. В-третьих, персонификация политических институтов. Опять же, все эти вещи имеются и в других политических культурах, но в нашей несколько сверх средней меры.
Сильная центральная власть на протяжении веков собирала, скрепляла и развивала огромную страну, широко разместившуюся в пространстве и времени. Проводила все значимые реформы.
При этом холистическое мировосприятие позволяло русской культуре гибко взаимодействовать с культурами других российских народов. Интегрировать, не разрушая, все многообразие их обычаев, сохранять целостность пестрого общего мира.
В наши дни смещение власти к центру стабилизировало общество, создало условия для победы над терроризмом и поддержало экономический рост.
Не так уж важно, стала ли российская модель централизованного государства следствием «моноцентристского» архетипа национального бессознательного. Или сам этот архетип сложился под прессом исторических обстоятельств. В любом случае наличие могущественного властного центра и сегодня понимается большинством как гарантия сохранения целостности России, и территориальной, и духовной, и всякой.
На практике: стягиванию российских земель к центру, в единое целое государство служит процедура наделения губернаторов полномочиями по представлению президента. А также административный аппарат федеральных округов. И централистские тенденции межбюджетных отношений. Собирание разрозненных политически активных групп в крупные, общенационального калибра партии обеспечивается пропорциональной моделью парламентских выборов. Запрет создавать политпартии по региональному либо религиозному, профессиональному признаку подчеркивает, что партии должны не только разделять избирателей по взглядам и убеждениям, но и объединять их вокруг общих ценностей. Избирателей — разделять, народ — соединять. Таким мог бы быть принцип российской многопартийности.
Президент, находясь в центре демократической системы, является гарантом демократической конституции и сбалансированности разделенных властей — исполнительной, представительной и судебной. Нарушение этого баланса, неосторожная и несвоевременная децентрализация всегда будут ослаблять российскую демократию. Порождать хаос и деградацию социальных институтов, структур демократической власти. Их будут в таких случаях подменять, как уже бывало, олигархические клики и вненациональные организации.
На практике: и понятие центра власти, и методы централизации, и способы сохранения целостности меняются во времени. Они становятся нелинейными, смягчаются, усложняются. Но в некоторых политических культурах роль центральной власти неизменно велика. Например, во Франции. А в США прямо культ института президента. Главу государства там часто называют самым могущественным человеком на планете. Попасть же на высшие государственные посты, не связав карьеру с одной из двух вечно правящих партий, образующих непробиваемую политическую дуополию федерального центра, просто невозможно. Свободное общество, кажется, заинтересовано в сильной и устойчивой центральной власти.
О персонификации политических институтов. Она очевидна. Говорят, в нашей стране личность вытесняет институты. Мне кажется, в нашей политической культуре личность и есть институт. Далеко не единственный, но важнейший.
Холистическое мировосприятие эмоционально. Оно требует буквального воплощения образов. Доктрины и программы, конечно, имеют значение. Но выражаются, прежде всего, через образ харизматической личности. И только потом с помощью букв и силлогизмов.
На практике: самые массовые политические партии едва различимы за персонами их лидеров. Мы говорим «партия», подразумеваем «имярек». Крупнейшая общественная организация в стране, «Единая Россия», считает своим лидером президента, а свою программу называет «план Путина». Некоторые партии и представить нельзя без их вождей. Может быть, поэтому так редко эти вожди меняются. Зюганов и Явлинский возглавляют КПРФ и «Яблоко» более 14 лет, Жириновский ЛДПР — около 17.
Несколько слов о русском идеализме. Идеализм — главное, что до сих пор поднимало и, видимо, будет поднимать русский мир на новые орбиты развития. Если же идеальная цель теряется из виду, общественная деятельность замедляется и расстраивается.
Русскому взгляду свойственна романтическая, поэтическая, я бы сказал, дальнозоркость. Что рядом — покосившийся забор, дурная дорога, сор в ближайшей подворотне — видится ему смутно. Зато светлая даль, миражи на горизонте известны в подробностях. Уделяя больше внимания желаемому, чем действительному, такой взгляд на вещи приводит к поискам единственной правды, высшей справедливости. Создает ощущение если не исключительности, то особенности, непохожести на соседей. Эта непохожесть и тяготит, и необыкновенно вдохновляет. Этот поиск своей, особенной правды, потребность жить своим умом заставляет действовать подчеркнуто самостоятельно. Вся история России от Ивана III — манифестация интеллектуальной независимости и государственного суверенитета.
Идеализму свойственно желание обращать в свою веру, мессианство. Третий Рим и Третий интернационал были мессианскими концепциями. Без сомнения, мессианство нам сейчас ни к чему, но миссия российской нации требует уточнения. Без утверждения роли России среди других стран (скромной или заметной — вопрос обсуждаемый), без понимания, кто мы и зачем мы здесь, национальная жизнь будет неполноценной.
На практике: в мае этого года ФОМ провел социологический опрос, результаты которого показывают, что уровень общественного доверия к политическим институтам прямо определяется степенью их персонификации и близости к верховному центру.
Так, непосредственно самому этому центру, президенту, в большей мере, чем прочим властям, доверяют 55% опрошенных.
Предпочитают рассчитывать на руководителя области, края, республики — 20%. И лишь 8% связывают свои надежды на лучшее с главой своего города, поселка.
У почти обезличенных судов положение поскромнее. При этом Верховному и Конституционному судам доверяют 10-11%, в пять раз больше, чем районным и областным с их 2%. Наименьшим доверием в сравнении с другими властями располагает представительная власть, образ которой размыт. Но и здесь Федеральное собрание (4%) оказывается значительно популярнее местных парламентов (2%).
Выходит, чем выше и дальше власть, тем больше ей доверяют. На власть по соседству, близкую и доступную, наши люди особенно не надеются. Возможно, оттого, что знают ее лучше, что она прозаична. Наоборот, власть высокая и далекая легко мифологизируется, идеализируется, персонифицируется и вписывается в моноцентрическую модель политического пространства.
Если централизация, персонификация и идеализация признаются нами в качестве трех особенностей политической культуры, давайте посмотрим, как нам, таким особенным, с этим всем жить.
В обыденном сознании слово «культура» ассоциируется с чем-то однозначно добрым и умным. Беседы о Рахманинове — это культурно. Современный курортный сервис — очень культурно. Вечер в опере — очень и очень. Однако культура и цивилизация куда просторнее музейных залов и театральных буфетов. Системы принуждения, аппараты манипулирования, войны, хронические социальные паталогии, предрассудки, идиотские теории, разорительные авантюры — увы, тоже входят в комплект.
Для людей и их сообществ культура — это судьба. А судьба может складываться по-разному. И от нее, как известно, не уйдешь. Нужно использовать шансы и преимущества, которые она дает. Можно спорить с ней, влиять на нее, добиваться изменений. Но при этом нельзя игнорировать налагаемые ей запреты и ограничения. Культура проявляется и в том, что говорят, и в том, о чем говорить не принято. На каждом временном отрезке она создает и поощряет одни стереотипы поведения, разрушая и подавляя другие. Каким-то нашим устремлениям потворствует, каким-то — мешает. Те, кто понимает культуру как сферу игры, знают, что смысл любой игры не только развлечение и обучение, но и испытание.
Вот и наша политическая культура не только дает обществу средства от стрессов и для решения проблем, но и сама может порождать стрессы и проблемы. Ее свойства, в том числе и отмеченные выше, не хорошие и не плохие. Они просто такие, какие есть. Полезными и вредными делаем их мы сами. Все, как известно, яд, и все — лекарство. Вопрос в дозе и уместности применения. Например, централизация может принести огромную пользу, о чем уже говорилось. А централизация чрезмерная, несвоевременная, не отвечающая необходимости — привести к деформации системы власти, ослаблению частной инициативы, а с ней и основ парламентаризма и самоуправления.
Минимальный, 2-4% рейтинг доверия к представительной власти, обнаруженный ФОМ, предсказан Гоголем полтора века назад: «Вообще, мы как-то не создались для представительных заседаний… Во всех наших собраниях… если в них нет одной главы, управляющей всем, присутствует препорядочная путаница. Трудно даже и сказать, почему это; видно уж народ такой, только и удаются те совещания, которые составляются для того, чтобы покутить или пообедать…».
Отсюда и избыточная персонификация коллегиальных структур. Сильные личности часто компенсируют слабую эффективность коллективов, дефицит взаимного доверия и самоорганизации. Ведь русский сверхколлективизм, по-моему, вымысел чистой воды.
На практике: если кто из вас пытался хоть раз уговорить соседей общими средствами установить в подъезде домофон, тот знает, как дорого дается минимальная коллективизация. А как у нас водят машины? Поперек дороги, по встречной, в пьяном виде, бессмысленно и беспощадно. Коллективист так не водит. Он уважает других членов коллектива.
Мне кажется, в нашем обществе преобладают индивидуалисты. А за коллектив время от времени люди прятались по необходимости — от власти, от ответственности, от принудительного труда.
Что до нашего идеализма, то без прагматического заземления, в неохлажденном виде он в повседневном применении ненадежен, а иногда и опасен.
Если вы рационально мыслите, то как бы разбираете мир на части. И потом собираете из этих частей что-то практически полезное, попутно изобретая недостающие детали. Так действует рационализм. Идеализм — иначе. Когда образ мира целостен и неделим, требуются вера, эмоции, интуиция. Если же вера исчезает и образ распадается, идеалист не тратит время на починку мира. Он сразу отказывается от этого мира целиком и тут же придумывает себе новый мир, такой же целостный, блистательный, статичный и неподвижный. И возникает очередная вера, новая страсть.
Когда-то мы должны были построить коммунизм. Думали, сейчас построим и потом делать ничего не будем. Но надо очень быстро построить коммунизм, чтобы поскорее ничего не делать. Ведь на средненародном уровне представляли коммунизм именно так: это место, где делать ничего не надо, и где все при этом есть. Точно так же о демократии сейчас говорят, часто слышу: надо построить демократию. И это предполагает какую-то конечность: вот теперь у нас демократия, она случилась, можно всем расслабиться и получать удовольствие. Это все равно что сказать: а вот теперь нам надо построить человека. Человек, он все время развивается, в худшую или в лучшую сторону — другой вопрос. Он не статичен, и нет ничего статичного. Но таково свойство идеалистического подхода к жизни — измышлять миры и пытаться их установить на земле.
Созерцательность наша порой принимаемая за лень, ведет к тому, что нюансы, подробности, частности, нудные расчеты и механизмы реализации не анализируются. Будущее должно наступить одним махом и в полном объеме, а как его достичь — это детали, что голову забивать, все фигня по сравнению с мировой революцией, как выражались идеалистически настроенные головорезы.
Один мой знакомый говорит: «Что нельзя сделать за две недели, нельзя сделать никогда». Очень наша мысль. Все, разом, здесь и сейчас. Две недели, пятьсот дней, коммунизм в 80-м году. А если не получится, идеалист злится и впадает в депрессию и цинизм отчаяния. Реформы Петра, февральские грезы, большевистские мегапроекты, перестройка. А потом либеральные реформы, мечты о прекрасном Китеж-сити русского капитализма. Все второпях, в ослеплении идеей. В раздражении чрезвычайном от вязкой реальности. В отчаянной уверенности в близком конце света, гибели старого мира (монархии, буржуазной демократии, советской власти) с его скукой, насилием, бедностью, несправедливостью. В наивном уповании на прекрасную новую жизнь, где все станут полеживать на боку, на заслуженном (как же — страдали!) отдыхе. Предоставив труды и хлопоты всесильному учению, мировой революции, общечеловеческим ценностям, невидимой руке рынка и прочим разновидностям скатерти-самобранки. Такая вот эсхатология незатейливая.
Отсюда судороги и конвульсии больших скачков — способ передвижения малоприятный. Но и сегодня — одни обещают увеличить пенсии сразу вчетверо. Другие — зарплату впятеро. Третьи требуют еще побольше демократии, плохо разобравшись, что это такое. Придумав себе простенький образ и желая соответствия. И немедленно. Сделать это по-быстрому, отмучиться поскорей, чтобы опять впасть в созерцательное оцепенение.
Вообще, присущий нашей политической культуре примат целого, общего над частным, идеального над прагматическим, практическим приводил не однажды в нашей истории к пренебрежению такими «частностями» и «подробностями», как жизнь человека, его свобода, достоинство и права. А охранительные и патерналистские настроения, чрезмерно усиливаясь, подавляли активную общественную среду, приводя к дисфункции институтов развития.
Возможно, поэтому многим размашистым либералам сегодня кажется, что русская политическая культура — архаичный продукт невежества и отсталости. Что все без исключения наши политические привычки и обычаи отягощают жизненный уклад и тормозят прогресс.
Даже докатившись до такой точки зрения, а до нее многие докатились, следует продолжить разговор. Следует ответить, является ли в таком случае русская политическая культура тем, что непременно нужно преодолеть и забыть?
Кажется, Руссо задним числом упрекал Петра Великого в том, что он пытался сделать русских голландцами или немцами вместо того, чтобы дать им быть русскими и развиваться в этом качестве. Известно, что Павел I хотел наделать из русских солдат пруссаков. Большевики перерабатывали сотню этносов в советскую общность. Перестройщики в невиданную расу общечеловеков. Реформаторы 90-х к словам «русский» и «национальный» относились настороженно.
Все эти деятели, великие и не очень, не смогли, как ни старались, преодолеть «национальное, слишком национальное». Хотя бы потому, что сами были частью России. Их реформы удавались лишь в той мере, в какой опознавались как свои, как приемлемые российской культурой. Все несовместимое с жизнью нашей культуры, задевающее ее фундамент всякий раз болезненно отторгалось.
Стоит ли пытаться еще? Стоит ли уподобляться герою Достоевского, который застрелился, решив, что в качестве русского и жить-то не стоит?
У каждого из нас и у нас вместе — множество вариантов будущего. Но это множество не бесконечно. Оно ограничено генетической формулой национальной культуры.
Безусловно, культура — живой организм, ее границы, ее внутреннее пространство и даже основы эластичны, подвижны и проницаемы. Но уникальное сочетание некоторых ее качеств неизменно, упорно воспроизводится во всех масштабах и на всех уровнях общества и во все времена.
Еще раз: культура — это судьба. Нам Бог велел быть русскими, россиянами. Так и будем, будем. Будем учитывать проблематику и будем использовать преимущества нашего национального характера и нашей политической культуры для создания конкурентоспособной экономики и жизнеспособной демократии.
Представим себе человека порывистого, увлекающегося, наделенного богатым воображением. Мы можем сказать о нем: непрактичен, непоследователен, ленив, непостоянен. Таких не берут в бухгалтеры. О том же самом человеке можно сказать: творческая личность, решителен в достижении важных целей, амбициозен, энергичен и самоотвержен. Годен для управления проектами, экспериментальной деятельности, творческой работы. Такой человек может стать плохим бухгалтером или хорошим режиссером. И в том и в другом случае он должен работать над собой, развивать свой характер, даже вырабатывать новые его качества, а какие-то качества, допустим, сдерживать. Но это будет именно работа над собой, а не отказ от собственного «я». Пусть он сам решает, кем быть. Но пусть при этом подумает, в какой работе его личные качества проявятся как достоинства, а в какой — как недостатки. Так же, выбирая пути развития нашей демократии и экономики, мы должны думать, на каком из этих путей особенности нашего национального характера и культуры покажут себя с наилучшей стороны.
Мы можем гордиться нашей политической культурой. Именно она предсказала и принесла России демократию. Она располагает достаточным потенциалом для выработки российской демократической модели. Для развития собственного, но при этом понятного для других политического лексикона. Для сообщения самим себе и внешнему миру образов и смыслов, без чего нация в историческом измерении не существует. И мы можем говорить о собственном опыте демократии своими словами. Потому что кто не говорит, тот слушает. А кто слушает, тот слушается.
К ворчанию и окрикам из-за границы по поводу наших внутренних дел следует относиться с пониманием: ворчащим и кричащим нужна такая демократия в нашей стране, чтобы им было лучше жить. А нам с вами такая, чтобы лучше жить было нам. Всему нашему народу. Чего и другим народам желаем.
Некоторые говорят, что в 90-е на Западе Россия считалась демократией. Это какой-то дефект памяти. Конечно, нашу слабость тогдашнюю и бестолочь поощряли. Но слабость и бестолочь еще не демократия.
На практике: «Интернэшнл геральд трибьюн», 1994 год — «режим [в России] не тяготеет к демократическому транзиту, предполагающему рыночную экономику и политическую демократию». «Вашингтон пост» в 1998 году называет порядки в России «разваливающейся непредсказуемой автократией». «Вашингтон инквайр» тогда же — «недемократическим режимом». А «Форбс» годом позже «государством гангстеров».
Данилевский писал давным-давно, что заграничная публика Россию не знает, или «лучше сказать, знает так, как знать хочет, — то есть как соответствует ее предвзятым мнениям, страстям, гордости и презрению.»
Рассказы о том, что нынешнее беспрецедентное давление на Россию вызвано недостатками нашей демократии — вздор, глупость. Гораздо умнее разглядеть за этими разговорами иные причины и цели — контроль над природными ресурсами России через ослабление ее государственных институтов, обороноспособности и самостоятельности. Но и это будет некоторым упрощением. Вот что пишет современный исследователь проблем идентичности Ивэр Нойманн: «[Во все времена] безотносительно к тому, какие социальные практики приобретали важность в тот или иной период (религиозные, телесные, интеллектуальные, социальные, военные, политические, экономические или какие-то иные [добавим от себя — демократические]), Россия неизменно рассматривается [Западом] как аномалия». И добавляет: «Поскольку исключение — это необходимая составляющая интеграции… возникает соблазн подчеркивать инаковость России ради интеграции европейского «я». Все, что мы сейчас видим в реальной политике, все эти расширенные НАТО, средства ПРО, которые надо обязательно размещать, — это, конечно, во многом сделано для консолидации Западной и Центральной Европы вокруг одного, кстати, внеевропейского центра. А для этого нужен миф о каком-то неблагонадежном звере на окраине, о варварах, которые ходят вдоль границы и издалека помахивают своими азиатскими кулаками.
окончание лекции
Подпишитесь на 
Загрузка ...